Реальная угроза - Страница 75

Типичным примером писем второй категории было послание от бывшего главного старшины Хьюго Гонсалеса, которое пришло в числе первых. Он писал:

«Дорогой Александр! Надеюсь, ты помнишь меня и не таишь обиды за то, что я не принял тебя на работу в „Интерстар“. В конце концов, всё обернулось к лучшему…» (О том, что он приложил к этому «лучшему» руку, Гонсалес скромно умолчал.) «…Ты даже не представляешь мою радость, когда я узнал, что твой отец, великий адмирал Шнайдер, не погиб. Во время нашего восстания я служил на корабле капитана Фаулера главным старшиной…» — и так далее и тому подобное. А заканчивалось письмо следующим: «Я слышал, что ваша планета набирает людей для своего флота. Если вы считаете, что вам может пригодиться такой старый служака, как я, то я охотно брошу свою нынешнюю работу и с удовольствием снова надену военный мундир. Для меня будет великим счастьем служить адмиралу Шнайдеру».

Я связался с коммодором Максимовым и рассказал ему об этом письме, как и о десятке других подобных писем.

— Я никогда не встречался с шефом Гонсалесом, — ответил коммодор, который тоже был эриданцем. — Ни по службе, ни просто так. Но мне известно, что адмирал Фаулер высоко ценил его профессионализм и даже предлагал вашему отцу переправить его на Ютланд. Но Гонсалес, в числе других перспективных кандидатур, был отвергнут из-за большой семьи — тогда мы действовали в глубокой конспирации, и каждый лишний посвящённый увеличивал опасность разоблачения. А сейчас мы вполне можем позволить себе взять этих людей — они верны, надёжны, в общем, не помешают.

Мы договорились, что по мере поступления таких писем я буду пересылать их копии в кадровый отдел.

К третьей категории принадлежали письма от родственников экипажа «Марианны», обеспокоенных судьбой своих сынов и дочерей, мужей и жён, братьев и сестёр, племянников и внуков. Я отвечал им вежливо, но шаблонно, что все их родные живы-здоровы и в скором времени вернутся домой. (Забегая наперёд, скажу, что через две недели очередной корабль с Ютланда доставил письма от членов команды «Марианны» своим семьям — разумеется, прошедшие цензуру. Я переслал их на Октавию.)

А ещё я получил письмо от родителей моей мамы. Я, конечно, не забывал, что у меня есть дед и бабушка, но после гибели отца и смерти матери мне сказали, что они не захотели брать меня к себе. Я в это поверил, так как помнил частые споры отца с дедом о политике. Сути этих споров я тогда не понимал, но они были довольно ожесточённые, и ещё задолго до путча дед называл моего отца фашистом. Повзрослев, я тоже стал считать отца фашистом, однако не смог простить деду с бабушкой, что они отвергли меня в детстве, поэтому встречи с ними не искал и старался не думать о них. И только позже, уже на Ютланде, когда узнал правду о маминой смерти, я понял: меня не отдали под их опеку из опасения, что мои сбивчивые и путанные рассказы о том, что происходило со мной и мамой во время путча, наведут их на нежелательные догадки.

Письмо было в видеоформате, и с экрана ко мне обращались двое пожилых людей, лишь немногим старше моего отца, со смутно знакомыми лицами из почти уже позабытых детских воспоминаний. Они говорили со мной мягко, чуть ли не ласково, но всё же в их словах то и дело проскальзывал упрёк в том, что я встал на сторону человека, из-за которого покончила с собой моя мать и их единственная дочь.

Я был в полной растерянности и не знал, что им ответить.

— Расскажи правду, — посоветовала мне Лина. — Они имеют право её знать.

— Это разобьёт им сердце, — возразил я.

— Нет, Саша, их сердце уже разбито. Они ведь чувствуют то же самое, что чувствовал ты, когда считал, что твоя мать совершила самоубийство.

— А когда я узнал, что её убили, мне стало больно. Очень больно. Ты же видела.

— Да, видела. Но потом тебе полегчало. И когда мы говорили о твоей маме, ты вспоминал её с нежностью и печалью, но без тягостного осадка на душе, без горечи, которую испытывал раньше. Верно? А твои дедушка с бабушкой до сих пор думают, что она бросила их. Расскажи им, как было на самом деле.

Я уже говорил, что Лина не блистала особым умом, но в чувствах людей она разбиралась получше иных умников. Во всяком случае, относительно меня она не ошиблась — правда о маминой смерти, после острого приступа боли и гнева, действительно принесла мне облегчение. Поэтому я послушался её совета.

Полной неожиданностью явилось для меня письмо от родителей Элис, которое Лина обнаружила в седьмой партии корреспонденции. Они сердито вопрошали, где их дочь, и грозились подать на меня в суд.

— И что это значит? — осведомился я, вызвав из библиотеки Элис и предъявив ей гневное послание её родных. — Разве ты не написала им письмо?

— Написала, — спокойно ответила она. — Но так и не послала.

— Почему?

Она пренебрежительно передёрнула плечами.

— Да ну их! Обойдутся. Только не вздумай отвечать им, пусть ещё немного помучаются.

Я, впрочем, давно знал, что Элис не ладит с родителями. Она редко навещала их, обычно довольствуясь одним днём, а в тех немногих случаях, когда они, бывая в Астрополисе, заглядывали к нам, Элис, мягко говоря, не прыгала от радости и старалась поскорее выпроводить их. Но её нынешнее поведение уже граничило с полным бессердечием. О чём я ей и сказал.

Элис вздохнула:

— Ты просто ничего не знаешь, Саша.

— Так расскажи.

— Нет, — упрямо сказала она. — Не хочу об этом говорить.

— А я ведь могу обидеться, — заметил я. — Вспомни: не так давно ты упрекала меня, что я скрывал от тебя правду о своих родителях.